RU | ENG

Вход

Регистрация

Запомнить меняЗабыли пароль?

ВходРегистрация

Вход

Философия / Взгляды

20 апреля 2015
Об искусстве Александра Айзенштата. Что в памяти нашей? Горечь бытия или радость ожидания чуда?
Материал добавлен

Раз возникают такие вопросы, значит художник, задавший их своими произведениями, состоялся. Они, его картины и рисунки, запомнятся. И это, конечно, важно.

Но надо бы, однако, понять, почему такое произошло. Понять, глядя на сами произведения. Пусть они будут для нас говорящими. Говорящими своими формами, своими красками, своими образами.

Не трудно заметить, что краски неяркие по своей природе, тем не менее, обладают громадной силой эмоционального воздействия. Они словно подзаряжены какой-то странной, магической силой, полны энергии. Эта энергия, прекрасно ощутимая, так что порой кажется, что поверхности холстов её аккумулируют и высылают на зрителя, является явлением тварным, и намекает на всю тварность мира в целом. В этом суть. Но чтобы понять это, следует внимательнее вглядеться в поверхности холстов, в краски, в образы.

Помимо отмеченной неяркости цвета, впрочем, не лишающей красок смысловой глубины (скорее даже и придающей им символическую природу), заметим, что видны излюбленные мастером колористические гаммы. Особенно запоминаются пепельно-серые, иногда отливающие перламутром гаммы, но порой преобладают красные и синие тона. Этот серый господствующий тон свидетельствует не о «бедности» красок мира, а, напротив, что их много и самых разных. Их тлеющий огонь, словно на пепелище, светиться изнутри. Миг, и всё вдруг полыхнет неведомым пожаром. Такое ожидаемо…

В картинах красноватой гаммы сам красный далеко как не однозначен по самой своей сути. Он не обжигает, а светится ровно. Это словно некая радиация. И не понять, опасна ли она, или нет. Тут некий наведенный фон, который просвечивает повсюду. Да и сам красный, только по названию «красный», пытливый глаз увидит в нем оттенки фиолетового и лилового. Такой цвет – не природный, в «естественном» состоянии его не существует. Он порожден художественной фантазией, и важен для придачи всему изображению эмоциональности и определенного смысла. Понятно, что что-то не совсем благополучно в том мире, который светится таким «красным цветом» как бы сам по себе. Есть что-то тревожное, предостерегающее…

Наконец, синий. Не «синий» в обычном понимании. Такой синий имеет свою глубину. Он затягивает всё изображенное в какую-то неведомую глубину, что придает всему представленному некую химеричность и призрачность. Понятно, что мир картины хрупок; он – некое видение. Некое напоминание для памяти: «не забывай!». А мы не собираемся ничего забывать…

Часто господствует мотив ночи и сумерек. И это не те ночи, которые приближают к тайнам бытия, когда, кажется, что Универсума можно коснуться рукой, а молитва будет услышана мгновенно. Это ночи и мгла, в которой творится не Бытиё, но быт, полный, тем не менее, определенной сакральности. Жесты и действия фигур людей полны некого ритуального пафоса. Это и то, как они едят, пьют, ходят, как им хочется любить.

Представленное у Александра Айзенштата не богато событиями. Здесь редко встретишь активное действие. И все же, все же. Реальность тут бедна, если начнешь описывать словами, то даже удивишься: что здесь такого? Но у живописи не слова, а знаки. И живописные знаки Айзештата, столь колористически и пластически выразительные, больше по значению любых слов. Они эмоциональны и понятийны. На ряде холстов есть строки, стихотворные по своей природе, тут слово и «дело» дополняют друг друга. Но, как легко заметить, создаётся впечатление кадров из кинофильмов с субтитрами. Зритель не может одновременно смотреть и читать, или одно или другое, так как включаются разные участки головного мозга. Попытка синтезировать слово и «дело» любопытна, но она меньше «срабатывает» чем чистая живопись.

Поэтому вглядимся в картины снова и снова.

Натюрморты показывают скудность стола. Порой такую «сервировку» украшают букеты, простые и незамысловатые. Цветы вот-вот завянут, а вокруг самого стола глубокая тьма, лишь свет одинокой лампы осветит грустный быт, а на огонек прилетит разве что одинокий мотылёк. Мы заметим, что художник верит в выразительность рук. Часто вокруг таких натюрмортов группируются руки каких-то неведомых (потому что непоказаны) персонажей, участвующих в трапезе.

Айзенштат верит в выразительность рук как таковых. Он также любит показывать отдельно головы, всегда с задумчивым выражением лица, всегда грустные. Молодых людей у него не много, да и те уже с выражением прожитого. Отдельные фигуры показаны на темных улицах, в садах, около больших деревьев. Собственно, это наше время, но такое, которое уходит, ускользает в прошлое: люди, сидящие в купе вагонов, едут ночью неизвестно откуда и куда. Настоящее утекает в прошлое как-то само собой. Поэтому кто-то окажется на свалке автомобилей, кто-то живет при свечах и керосиновых лампах. Немало персонажей, которые стоят у высоких деревьев, словно завороженные этими мощными символами природы. А так все происходит, как правило, под покровом ночи и тьмы. Все таинственно…

Айзенштат показывает, что мир стремится к постоянству. К простой трапезе, к деревьям и садам, захолустным городкам и тихой жизни в деревне. Верить ли всему этому?

Да, пока зритель рядом с картинами мастера, он верит. А может быть, зараженный этими чудесными видениями, и в современности увидит то, что порой скрывается. Ведь в темноте, в красном или синем свечении материи изнутри открываются некие истины. Человеческое в человеческом. Когда погруженность в себя или нехитрый быт позволяет увидеть больше, чем дает маскирующая всё современная цивилизация. Наверное, мы имеет дело тут если не с определенной философией, то уж точно с определенным взглядом на мир. У художника ведь по другому и быть не может. И это мы понимаем.

Собственно, художник одинок. Как учитель, как «рав Александр», он имеет много учеников и друзей. Но как художник одинок. Ему (правда, в другой культурно-религиозной среде) пришлось по особому повторить судьбу Ван Гога. Тот хотел стать пастырем среди бедных, а затем стал художником. Айзенштат, остаётся учителем-наставником и художником. Как художник он дополняет то, что трудно высказать словами. Язык живописи, казалось у него столь простой, оказывается не менее мудрым.

Итак, одиночество. Нельзя не заметить, что все предметы в картинах изолированы, между ними всегда есть определенные интервалы-паузы. Также и люди, все они сами по себе, даже когда в толпе. Да, проявляется интерес к жестам, к позам. И это потому, что господствует тишина. Художник, с подозрением относящийся к современно цивилизации, с её громко звучащим шумовым фоном, заметил, что люди некоммуникабельны. И он настойчиво, но не назойливо, предупреждает об этой опасности. Не он первый, конечно, свидетельствует об этом. Но голос художника для нас важен. В лирической, исповедальной манере, с завидным мастерством художник вещает о том, что «наболело».

По духу своего искусства он – экспрессионист. Экспрессионизм, народившийся в начале ХХ столетия, как определенная традиция, никогда не умирал. Характерно, что одна картина Айзенштата носит название «Последний крик», напоминая об известной картине «Крик» норвежца Эдварда Мунка (1893 год), которая предшествовала рождению экспрессионизма (её в данном случае можно назвать «Первый крик»). Экспрессионизм всегда показывал, что в мире все далеко как неблагополучно, что нужно тревожиться за судьбу мира. Таким этот «изм» был, таким он и остаётся в наши дни, вливаясь в широкий поток современного постмодернизма.

Валерий Стефанович Турчин

Доктор искусствоведения, заслуженный профессор Московского государственного университета, действительный член (академик) Российской Академии художеств, заведующий кафедрой «истории русского искусства», старший научный сотрудник Государственного Института Искусствознания, заведующий методическим отделом Московского музея Современного Искусства.